Генриетта Иосифовна Штангенциркуль в этот вечер никого и ничего не ждала. А только тихо надеялась хоть на что-нибудь. Хоть на самое завалящее «что-нибудь». Хотя бы изредка. Не то, чтобы Генриетта была из той породы дам, которые непомерно страдают от одиночества, но сегодняшний вечер был настолько заунывным, что даже ее душа плакала.
И как раз-таки именно в этот вечер Раиса Григорьевна Огородова — верная подруга Генриетты по одинокому несчастию, сканвордам и рецептам журнала «Ешь и худей», такая же дама постбальзаковского возраста и душой Жана-Поля Сартра (в самом экзистенциональном понимании), — достала откуда-то из недр своей безразмерной сумки книгу.
— Пятьдесят оттенков серого, — прочла заголовок Генриетта Иосифовна и поправила очки на носу. – Это что, воспоминания Бродского о Петербурге? – предположение госпожи Штангенциркуль могло бы иметь под собой почву, если б сие происходило в годах эдак восьмидесятых.
— Не смей произносить святое имя в присутствии этой книги, — подруга погрозила Генриетте пальцем, потом этим же пальцем покрутила у виска, под конец все тем же пальцем принялась стучать в книгу, призывая свою компаньонку обратить внимание на галстук, изображенный на обложке. – Это ужас, а не книга. Как такое вообще можно читать! – восклицала Раиса Григорьевна. – Более того, как такое можно писать? – вопрошала она же.
И поведала Раиса Григорьевна своей подруге все, что знала об этой книге. Да не просто поведала, а в самых детальных подробностях и подробных деталях. А Генриетта Иосифовна, слушая, ойкала, охала, причитала, хваталась за сердце и пила капли, то и дело желая позвонить в скорую, милицию, обществу по правам человека или немолодому, но весьма импозантному соседу Трифону Тимофеевичу Серову.
— Сама-то я, конечно, не читала, — добавила Раиса, сверкнув самым осуждающим взглядом, — Знающие люди рассказали, которые в сугубо академических целях проштудировали ее от корки до корки, от сих до сих, от альфы до омеги, в общем, полностью.
Генриетта Иосифовна хотела было ухмыльнуться, но Раиса предвосхитила ее смешок:
— Сугубо!
Генриетта испросила разрешения ознакомиться с романом. И только после того, как наша героиня объяснила свое любопытство природной любознательностью и, кроме всего прочего, желанием восполнить пробелы в знаниях, а также понять причину отчего же в нашем современном мире не осталось больше места более достойной литературе и прочая, и прочая, она это разрешение получила. А выражение крайнего изумления нашло пристанище на лице Раисы Григорьевны.
После того как Огородова покинула скромную обитель Генриетты Иосифовны, последняя не медля, принялась за чтение. Прямо на пороге своей квартиры. И не сходила с места до тех пор, пока в ее пылающем мозгу не появилась, доселе откладываемая на потом, мысль пуститься во все тяжкие. Она закрыла столь вдохновляющее чтиво, собралась с духом, для пущей храбрости хлопнула пару капель валерьянки и позвонила немолодому, но весьма импозантному соседу Трифону Тимофеевичу Серову. Непосредственно в дверь. Как и предполагалось за дверью оказался тот самый, чей облик она натягивала на всех героев своих фантазий. Он предстал пред взором Генриетты в классических домашних трениках и неожиданно в белой рубашке, от чего сердце нашей героини затрепетало, а легким стало мало воздуха. Она скромно протянула Федору тоненький ремень от своего самого любимого платья и еще более скромно попросила: — Бей…те. Вы однажды грозились, что выдерете меня как Сидорову козу.
— Дура, — ласково сказал Трифон Тимофеевич,- навыдумывает себе всякой ерунды.
Серов со всей галантностью, на какую способны только самые лучшие сантехники, бережно взял Генриетту под локоток и сопроводил в свою квартиру.
«НЕ бьет – значит любит», — подумала Генриетта Иосифовна.
И жили они долго, не очень счастливо, но зато регулярно. А Раиса Григорьевна — нерегулярно.